peresedov - Я кажется не говорил еще, что поручил школьникам читать к теме Буддизма роман Пелевина "Чапаев и Пустота".Приведенный отрывок один из моих любимых тоже, но мне еще продолжение нравится
В следующий момент веер прозрачных капель врезался мне в лицо — ее бокал был почти полон, и она выплеснула из него шампанское с такой силой, что на секунду я ослеп.
— Извините, — растерянно сказала Анна, — но вы сами…
— Ничего, — ответил я.
Шампанское обладает одной удобной особенностью — если взять бутылку в руки, закрыть горлышко большим пальцем и сильно встряхнуть ее несколько раз, из-под пальца начинает бить пенная струя, в которую уходит практически все содержимое бутылки. Мне кажется, что этот метод был знаком еще Лермонтову — у него есть строка, в которой явственно отражен личный опыт подобного рода: «так мхом покрытая бутылка вековая хранит струю кипучего вина». Конечно, трудно строить догадки о внутреннем мире человека, который, решив обратить свои взоры ко Злу, в результате написал поэму о каком-то летающем гусарском полковнике. Так что я не стану утверждать, что Лермонтов обливал женщин шампанским, но нахожу такую вероятность весьма высокой, учитывая его постоянную озабоченность вопросами пола и те нескромные, но совершенно непобедимые ассоциации, которые эта операция вызывает каждый раз, когда ее объектом становится красивая молодая женщина. Должен признаться, что я стал их жертвой в полной мере.
Большая часть шампанского попала Анне на френч и юбку. Я целил в лицо, но в последний момент какое-то странное целомудрие заставило меня отклонить струю вниз.
Оглядев свой потемневший на груди френч, она пожала плечами.
— Вы идиот, — сказала она спокойно. — Вам место в доме для душевнобольных.
— Не вы одна так думаете, — сказал я, ставя пустую бутылку на стол.
Наступила гнетущая тишина. Пускаться дальнейшие выяснения отношений казалось нелепым, молча сидеть друг напротив друга было еще глупее. Я думаю, Анна ощущала то же самое, похоже, во всем этом ресторане только жирная черная муха, методично бившаяся о пыльное стекло окна, знала, что делать дальше. Положение спас один из офицеров, сидевших за соседним столом (я к этому моменту успел совершенно забыть об их существовании, но уверен, что в широком смысле они тоже не знали, что делать дальше), тот именно, который делал себе укол.
— Милостивый государь, — услышал я его исполненный чувства голос, — милостивый государь, вы позволите задать вам вопрос?
— Сделайте милость, — сказал я, оборачиваясь к нему.
Он держал в руках раскрытое черное портмоне и, говоря, поглядывал в него, словно там была шпаргалка с текстом.
— Позвольте представиться, — сказал он, — штабс-капитан Овечкин. Случайно так вышло, что я услыхал часть вашего разговора. Я, разумеется, не подслушивал. Просто вы говорили громко.
— И что же?
— Вы действительно полагаете, что все женщины — мираж?
— Вы знаете, — ответил я, стараясь говорить как можно вежливее, — это очень сложная тема. Коротко говоря, если вы находите миражом весь этот мир — кстати, обратите внимание на глубокое родство слов «мир» и «мираж» — то нет никаких поводов выделять женщин в какую-то особую категорию.
— Значит, все-таки мираж, — сказал он печально, — я так и думал. А вот здесь у меня фото. Поглядите-ка.
Он протянул мне фотографию. На ней была запечатлена девушка с ординарным лицом, сидящая возле горшка с геранью. Я заметил, что Анна тоже глянула на фотографию краем глаза.
— Это моя невеста Нюра, — сказал штабс-капитан. — То есть была невеста. Где она сейчас, не имею понятия. Вспомню былые дни — и все перед глазами, как живое. Каток на Патриарших, или летом в усадьбе… А на самом деле все ушло, ушло безвозвратно, и если бы этого никогда не было, что изменилось бы в мире? Понимаете, в чем ужас? Никакой разницы.
— Понимаю, — сказал я, — понимаю, поверьте.
— Выходит, и она мираж?
— Выходит, так, — отозвался я.
— Ага, — сказал он удовлетворенно и оглянулся на своего соседа, который улыбался и курил. — То есть должен ли я вас понимать в том смысле, милостивый государь, что моя невеста Нюра сука?
— Что?
— Ну как, — сказал штабс-капитан Овечкин, и опять оглянулся на своего товарища. — Если жизнь есть сон, то и все женщины нам только снятся. Моя невеста Нюра — женщина, следовательно, она тоже снится.
— Допустим. И что дальше?
— А не вы ли только что сказали, что сука — это уменьшительное от слова «суккуб»? Допустим, Нюра волнует меня как женщина и при этом является миражом — разве из этого не следует с необходимостью, что она сука? Следует. А знаете ли вы, милостивый государь, какие последствия имеют подобные слова, сказанные публично?
Я внимательно посмотрел на него. Ему было лет около тридцати, у него были пшеничные усы, высокий лоб с залысинами и голубые глаза, и во всем этом ощущалась такая концентрация провинциального демонизма, что я почувствовал раздражение.
— Послушайте, — сказал я, незаметно запуская руку в карман и берясь за рукоять пистолета, — вы, право же, преувеличиваете. Я не имел чести быть знакомым с вашей невестой. Никаких мнений на ее счет у меня не может быть.
— Никто не смеет делать допущений, — сказал штабс-капитан, — из которых вытекает, что моя невеста Нюра сука. Мне очень грустно, но я вижу только один выход из сложившегося положения.
Буравя меня глазами, он положил руку на кобуру и медленно расстегнул ее. Я уже хотел стрелять, но вспомнил, что у него там лежит коробочка со шприцем. Это, в конце концов, делалось смешным.
— Вы хотите сделать мне укол? — спросил я. — Спасибо, но я терпеть не могу морфий. По-моему, он отупляет.
